З А Т М Е Н И Е
или
Повествование о лучших временах,
когда надежды молодости еще не сбылись
Андрей Телов
То, о чем я вдруг взялся писать, произошло очень давно. Так давно, что мне уже не верится, будто все это происходило со мной или при моем участии.
Я имею в виду Солнечное Затмение 31 июля 1981 года. Это было столь популярное затмение, что каждый еще помнит его. Во всяком случае, я не встречал до сих пор человека, который не собирался и не пытался пронаблюдать его, хотя бы так называемые “частные фазы” — когда Луна проходит по диску Солнца, но заслоняет лишь часть его. Наиболее самоотверженные из подвижников науки или наиболее состоятельные (и, следовательно, не обремененные мирскими заботами) представители прочих граждан отправлялись в неблизкое путешествие, чтобы исследовать (первая категория) или просто поглазеть (вторая) на самое интересное — солнечную корону, видимую лишь в той части Земли, где Луна закрывает Солнце целиком.
Почему я вдруг взялся описывать столь давние события?
Однажды, еще осенью 1981 года после обильного ужина я принялся было за это дело, но лень, как всегда, оказалась сильнее вдохновения, иссякнувшего после первой страницы. Потом, конечно, были благородные порывы осчастливить человечество задуманным шедевром, оставшиеся, как и полагается, неосуществленными. Но вот, листая толстый справочник, я случайно натолкнулся на статью о короне Солнца и предался воспоминаниям об одном из ярчайших событий своей жизни. Это произошло как раз во время очередного приступа глубокого отвращения ко всей моей деятельности, равно как и к самому существованию вообще. И я решил отвлечься от тягостных раздумий, заодно сохранив все же свое имя в памяти благодарных потомков, да ублажить свою душу, восстанавливая милые сердцу картины минувшего, которое, как известно, всегда прекраснее настоящего, не говоря уже о будущем.
Итак, год тысяча девятьсот восемьдесят первый от Рождества Христова. Все прогрессивное человечество с нетерпением ожидает наступления этого исторического (переломного и т.п.) события. На зданиях и в руках демонстрантов пестрят лозунги: “Солнечное затмение — одобряем!”, “Затмению — наш ударный труд!”, “Нет кучевым облакам 31 июля!”, “Дадим отпор циклонам и антициклонам!”...
Впрочем, весьма вероятно, всего этого и не было, но в нашем кругу служителей Урании, особенно тех, кто имел отношение к Схоле, готовились к наблюдениям самым серьезным образом: целыми днями ездили друг к другу, пили кофей и обсуждали — каким наилучшим образом распорядиться первой Нобелевской премией.
Время, однако, двигалось неумолимо. В самом конце восьмидесятого года вернулся из ссылки Вася — друг детства, соратник и сподвижник во всех моих начинаниях. Родители отправляли его в Юзовку получать по знакомству аттестат о так называемом (и вполне справедливо, надо признать!) среднем образовании, но через полгода смирились с судьбой и допустили Васино возвращение в наш рассадник опасного вольнодумства и вредных для дела мирового пролетариата заблуждений. Ежедневный расход кофе увеличился, а наши радужные планы слегка омрачались лишь грядущим испытанием — Поступлением (мы так и писали — с большой буквы), провал на котором резко увеличивал наши шансы попасть в грубые и немытые руки доблестных... и так далее. (Конечно, впоследствии Васю “поступали” не в Университет, где экзамены проводились раньше — в начале июля, а куда полегче, и на затмение он не поехал. Впрочем, по разным причинам не поехал и никто из остальных друзей и знакомых, на которых я рассчитывал.)
С начала восемьдесят первого года в известной всем, а в особенности — “где надо” (то есть, я хотел сказать - совсем не надо!), Схоле стала формироваться компания, гордо именовавшая себя “Экспедицией”. Ее официальный руководитель, некий Sinemanus, потреблял кофе значительно меньше нашего, предпочитая другой продукт. Однако, несмотря на его блистательную организационную деятельность, я сумел кое-как подготовиться к долгожданному событию. Мне посчастливилось заполучить пулковский спектрограф, все еще работавший, хотя и пробывший в Схоле несколько лет.
Разумеется, планы у меня были огромные: я предполагал оттеснить Sinemanus`а от реальной власти и поручить каждому участнику “Экспедиции” какую-нибудь работу, исходя из собственных замыслов. Однако Sinemanus не менее моего жаждал мировой славы, но надеялся снискать ее более простыми и доступными способами (например, публикацией в таком солидном журнале как “Земля и Вселенная”). Поэтому он предпочел включить в программу наблюдения, предлагаемые во всех руководствах “Для любителей астрономии дошкольного возраста”. Мои грандиозные начинания еще весной потерпели крах, бразды правления ускользнули из рук. В моем распоряжении оставался только спектрограф, да еще высочайшей милостью под моим началом был Боря Ларионов, которому тогда было лет тринадцать, и который особым указом Sinemanus`а получил титул и статус “моего секретаря”.
К середине лета спектрограф существовал еще сам по себе, и мои мысли были поглощены разработкой конструкции его установки. Как-то вечером в ожидании автобуса я имел возможность в течение сорока минут созерцать полную Луну. С тоской и отчаянием я размышлял о том, что это последнее перед затмением полнолуние и ровно через две недели вот этот самый лунный диск закроет Солнце.
Наконец, когда я осознал, что проектируемую установку из-за ее размеров и веса Министерство путей сообщения категорически запретит перевозить по железной дороге, я вынужден был обойтись гораздо более скромными средствами, а именно — квадратной крышкой от табуретки, несколькими уголками и шурупами. Конструкция все же позволяла перемещать спектрограф по азимуту на несколько градусов.
Впоследствии выяснилось, что в Схоле была специально приспособленная для него механика от теодолита, но, в соответствии с лучшими традициями Схолы, в нужный момент о ее существовании не вспомнил никто.
К затмению я был, в общем, готов, и надеялся еще поручить кое-какие спектральные наблюдения Ефимову, “вечному схолисту”, прослушавшему все читавшиеся в Схоле курсы не менее пяти-семи раз. В последующие годы он стал известен окрестным жителям своими пред- и послеобеденными “моционами” на Пулковском холме, откуда благодаря горделивой осанке Ефимов был доступен наблюдениям с большого расстояния. Однако и здесь меня ожидало очередное разочарование в роде человеческом: под растлевающим влиянием Sinemanus`а он также возжелал легкой славы, ради стяжания которой присвоил кассету от маленького английского спектрографа и, надругавшись над нею, привел тем самым старинный инструмент в полную негодность.
Мне придется вкратце изложить суть научного подвига, на который решился Ефимов, чтобы в дальнейшем, когда он вновь завладеет вниманием читателя, не отвлекать последнего техническими подробностями. В указанных выше “Руководствах” с начала века традиционно излагается технология проведения уникального исследования. Для определения количества света от солнечной короны перпендикулярно падающим от нее лучам устанавливается фотопластинка, на которой делается серия экспозиций — полосками разной степени почернения. В ближайшее полнолуние то же самое производится в лунном свете, поскольку яркости Луны и короны довольно близки по величине. Сравнение полученных результатов позволяет определить общий поток света от короны. Вот для этих то грандиозных целей Ефимов и предназначил кассету аглицкого спектрографа. К ней он намеревался прикрепить согнутую под определенным углом железную полосу — придавленная камнем, она должна была удерживать кассету в нужном положении. Полосу Ефимов изготовил еще ранней весной, и вплоть до самого затмения мне не приходилось видеть его без этой полосы в руках. Любовно и горделиво оглядывая свое детище, Ефимов испытывал нескрываемое удовлетворение плодами своих трудов: как-никак им собственноручно было просверлено четыре или пять дырок.
Изложенные обстоятельства полностью исключали возможность использования как второго спектрографа, так и Ефимова для каких-либо разумных целей. На то, чтобы исправить положение, не было ни времени, ни средств.
Поступление свершилось быстро и незаметно, я даже не успел испугаться настолько, чтобы провалиться на экзаменах. Однако их окончательного результата нужно было дожидаться несколько дней, и “Экспедиция” без меня торжественно отправилась в путь. Мне предстояло догнать ее в самый последний момент.
Обстоятельства видимости полного солнечного затмения 31 июля 1981 г.
(Данные НАСА. Добавлены «АиТ»)
Ехать следовало через Москву, где было необходимо совершить великий подвиг — в разгар лета раздобыть билет на Казанском вокзале. По счастью, у моего родителя были в Москве дела, и его участие существенно облегчило это предприятие.
Отправляясь из Москвы, я должен был уведомить телеграммой Sinemanus`а о дне и часе своего прибытия, что и было мною честно исполнено. Мне пришлось везти пять или шесть неподъемных “мест багажа”, поскольку я по легкомыслию пообещал облагодетельствовать “Экспедицию” приборами и приспособлениями из своих запасов, и добраться до места в одиночку было невозможно физически.
Утром третьего дня езды в герметичном вагоне, едва успев продрать глаза, я выставлял ящики, рюкзаки и проч. на станции “города” Кульсары, что расположен примерно в сотне километров к востоку от Каспийского моря. Героическими усилиями мне удалось совершить это за одну минуту стоянки поезда. Утерев пот со лба, оглядевшись вокруг и приняв достойную позу, я стал ожидать торжественную встречу.
Минуты шли, а звуки оркестра не доносились из-за домов, пионеры с цветами не заполняли улицы, а Sinemanus не бросался мне на шею со слезами радости и восторга. Меня стало одолевать беспокойство. Пожилую женщину, случайно оказавшуюся поблизости, я решился спросить, действительно ли попал в “город Кульсары”.
Получив утвердительный ответ, я продолжал осматривать местность с прежних позиций. Очень быстро обнаружилось, что Кульсары назван “городом” явно в припадке местного патриотизма. Моему взору были доступны только два здания: одноэтажный “вокзал” из красного кирпича и какое то полутораэтажное сооружение метрах в пятидесяти напротив платформы. Вокруг теснились странные постройки не выше полутора метров, слепленные из невообразимых и несовместимых материалов. Потребовались продолжительное наблюдение и чрезвычайная смелость мысли для неожиданного открытия: эти рассеянные по выжженной Солнцем степи сарайчики представляли собой жилища простых смертных — обывателей Города Кульсары.
Через час сохранять величественное положение посреди платформы стало неуместно, да и затруднительно из-за усилившейся жары. Каким то образом (сейчас уже невозможно вспомнить) я перенес свой багаж в здание вокзальчика и с меньшим энтузиазмом прождал еще два часа. Наконец терпение мое лопнуло, и, сдав вещи в камеру хранения, я отправился искать власть. Это оказалось нетрудно, так как из-за первого же угла я увидел белеющее вдали единственное здание, которое действительно заслуживало этого названия, поскольку имело два, если не три этажа. Приблизившись, я обнаружил еще колонны и портик, на котором красовались большие буквы “РК КПК”. Сперва я испытал легкий шок, но, осознав, что надпись не иероглифическая, успокоился и смело шагнул внутрь.
Суетливое оживление, которое я застал и поначалу с присущей мне скромностью объяснил ожиданием своего появления в тех краях, было вызвано всего-навсего подготовкой Культа. Никто не стоял на месте, всяк разыскивал кого-то или спешил с ответственным поручением на другой этаж. Поэтому мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы привлечь внимание к своей особе. Наконец, властью облеченная дама в юбке патриотического цвета и с огромным сооружением на голове снизошла ко мне с верхних этажей. Несмотря на приближавшийся Час Жертвы, было отдано распоряжение незамедлительно доставить одного из “специалистов по Солнцу и Луне” в лагерь “Экспедиции”. Тут же я имел возможность почувствовать, сколь великой чести был удостоен и какими вниманием и заботой был окружен. Пока я привлекал к себе внимание жрецов, поневоле приметил жавшуюся к стенам печальную русскую старуху, на лице которой запечатлелось многолетнее терпеливое ожидание. Воодушевленная моим успехом, старуха решилась, наконец, воззвать к милости единоплеменницы. Но Час Жертвы исключает мирскую суету. “Приходите завтра, у нас со-бра-ни-е” — важная дама трепетно и сладострастно пропела последнее слово.
Мучимый пошлой физической, а не истины и справедливости, жаждой, я был препровожден несколькими менее облеченными властью лицами в один из буфетов, устроенных по случаю Культа в кабинетах первого этажа. После пользования камерой хранения у меня не оставалось мелочи, и только я попытался протянуть буфетчице пять рублей, как одна из менее властных, но щедрая и дарующая длань великодушно отвела мою руку и внесла за меня причитавшиеся двадцать копеек. Слезы умиления и благодарности не выступили у меня лишь потому, что вся влага уже вышла из моего организма с потом.
С почетом я был погружен в шикарное авто, которое жители больших городов в своей гордыне пренебрежительно именуют “газиком”, а некоторые и того хуже — “козлом”. Особо примечательно было то, что все части этого автомобиля двигались во время езды совершенно независимо друг от друга, и это полностью исключало дорожную скуку. Отъехав недалеко в степь, я обнаружил среди песка и колючих кустов придорожный плакат “Слава КПСС!”. “Вот уж воистину — слава,— подумал я,— Никогда бы не поверил, что от нее может быть хоть какая-то польза”.
Забрав на станции багаж, я наконец-то почти торжественно въезжал в лагерь. Это название в повествовании оправданно по двум причинам: во-первых, там размещалась “Экспедиция”, а во-вторых, это было место “труда и отдыха” школьников из окрестных степей. По случаю затмения лагерь был освобожден для подвижников науки.
Итак, защищая голову и жизненно важные органы от смертельных повреждений, я въезжал в лагерь. Оживления в нем не наблюдалось. Кроме жены Sinemanus`а, мелькавшей среди развешенного белья, и их трехлетнего сына я не приметил из автомобиля ни единой живой души.
Мое внезапное появление не вызвало никаких признаков удивления или смущения у Sinemanus`овой супруги. Поскольку я был еще под впечатлением захватывающей гонки по степным дорогам, я не смог выразить свое мнение по поводу подготовленной мне встречи. По той же причине трудно было сразу по достоинству оценить место, в которое я попал.
А оно было действительно замечательное, пожалуй, единственное сколько-нибудь пригодное для жизни человека в тех краях. Мы находились на полуострове в центре подковообразного озера. Кроме верблюжьей колючки имелась и растительность привычной глазу высоты. Но самое удивительное, что я обнаружил, — это домики, построенные из обыкновенного дерева, покрытые равномерно обыкновенной краской, вполне пригодные для жизни и не грозящие обрушением. Чтобы войти в них, даже не надо было становиться на четвереньки.
В одном из таких домиков я и застал “Экспедицию” в полном составе. Кое-кто уже мог сидеть и даже принимать пищу, но большинство все же было приковано к постелям. “Экспедиция” стала жертвой собственного идиотизма, так как, не успев освоиться в местном климате, погрузилась в соблазнительные воды озера. Кстати сказать, тогда стояла сорокачетырехградусная жара. Sinemanus слабым голосом приветствовал меня, и только его беспомощное состояние удержало немедленную расправу.
“Экспедиция” все же успела расставить свои уникальные приборы для ценнейших научных наблюдений. Сам Sinemanus предполагал фотографировать фазы затмения на “Большом Школьном Рефракторе” (все познается в сравнении!). Кто-то должен был снять полную фазу обыкновенным фотоаппаратом с маленьким телеобъективом. Ефимов, как известно, готовился к не менее полезным наблюдениям. Но наиболее важные для современной астрофизики исследования проводила добрая половина “Экспедиции”: измерение температуры воздуха, силы и направления ветра во время затмения, а также — исследование прохождения радиоволн в земной атмосфере. Последний эксперимент осуществлялся с помощью карманного приемника, посредством которого следовало уловить по возможности большее число удаленных радиостанций. Все это было почерпнуто Sinemanus`ом в вышеупомянутых “Руководствах”.
Очевидно, ученые мужи полностью справились со своими приготовлениями еще до погружения в освежающие воды, поскольку не проявляли ни малейшего беспокойства. У меня же было много работы, с которой следовало управиться за три или четыре дня. Поэтому сразу же пришлось заняться делом. Выбрав место поудобнее и вооружившись складной лопаткой, я принялся рыть окоп. Дело в том, что в результате организаторской деятельности Sinemanus`а спектрограф пришлось размещать прямо на земле, и чтобы устроиться рядом для работы с ним, нужно было сделать Г-образное углубление. Спаянный песок в степи был ненамного прочнее отечественного бетона (отпускавшегося для частных нужд, а не для плотин и бункеров, разумеется), так что работа мало-помалу продвигалась. Обливаясь потом и поминутно извлекая из мягких тканей шипы местной растительности, я углублялся в землю, и к концу первого дня половина окопа была готова. У моего “секретаря” уже несколько дней шла носом кровь, так что я не мог позволить ему принять участие в земляных работах.
Чтобы сдать привезенную провизию Sinemanus`овой супруге, мне пришлось зайти в “кухню” — отдельное здание неподалеку от “наблюдательной площадки”. Передвигаться внутри было возможно только наощупь, потому что все пространство было заполнено насекомыми из отряда двукрылых разнообразнейших форм, цветов и размеров. Добравшись кое-как до противоположной стены, в просвете мушиных облаков я обнаружил строжайшую инструкцию работникам кухни, отпечатанную в типографии на русском и казахском языках. В мою память навеки врезался один пункт этой инструкции, категорически воспрещавший приступать к приготовлению пищи работникам, имеющим порезы на руках.
Рядом с кухней под специальным навесом помещался огромный — метра два в диаметре, бак для питьевой воды: вода в озере, как и полагается, была чем-то отравлена и не годилась для употребления.
На следующий день приехали люди в масках и белых халатах, облили кухню какой-то дрянью и запретили некоторое время приближаться к ней на расстояние менее десяти метров. Нельзя сказать, что эта акция нанесла серьезный урон мушиной армии, во всяком случае, регулярные пополнения быстро восстановили ее численность.
Разместился я с большим удобством в просторной комнате, соседней с “Экспедицией” — благо дом был большой, и перевел к себе Борю-“секретаря”. Ефимов почему-то также пожелал переместиться к нам.
За второй день я сделал все необходимое для установки спектрографа. Мне посчастливилось обнаружить поблизости пиленый ракушечник, и из двух больших кусков я соорудил довольно надежное основание.
Поглощенный облагораживающим физическим трудом, я не замечал чудовищной жары и лишь однажды задумался — почему же со мной не случается тепловой удар. Сразу же я почувствовал слабость в ногах, головокружение и тяжесть в груди. Пришлось перебраться в тень и отлеживаться в ней некоторое время к вящему удовлетворению наших ученых мужей, у которых моя противоестественная жаропрочность начинала вызывать нездоровые чувства. Этот опыт научил меня впредь не прислушиваться специально к состоянию организма.
Работы у меня прибавилось вследствие непредвиденного обстоятельства. Местная власть направила нам “в помощь” трех юных поклонниц нашей славной науки, происходивших, судя по одежде, из наиболее уважаемых семейств. (Было им лет по четырнадцать.) И поэтому очередным особым указом Sinemanus`а Боря Ларионов был выведен из моего подчинения (утратив статус, но сохранив титул “моего секретаря”) для участия в каком-то более ценном и содержательном наблюдении, а мне пришлось спешно обучать одну из вновь прибывших особ, как и когда вращать поляроид перед питающим объективом моего спектрографа.
До затмения оставалось два дня. С наступлением темноты мне предстояло отфокусировать свою систему по удаленным огням на горизонте и проявить пленку, привезенную из дома. Это были спектры Луны, полученные для определения экспозиции короны. Проявить их раньше я просто не успел.
К тому времени население лагеря значительно увеличилось: приехали подобные нашей “экспедиции” из Нижнего Новгорода и еще откуда-то. К открытию кухни прибыл целый отряд поварих и буфетчиц — еще один знак внимания местных властей.
Наблюдатели из Нижнего поселились в нашей комнате и, поскольку прибыли они уже во второй половине ночи, сразу улеглись спать. Я уже был готов фокусировать спектрограф и крадучись, чтобы не потревожить спящих, пробирался в комнату. Тихонько отворив дверь, в ярком свете всех наличествовавших ламп я увидел Ефимова, который сидел на неразобранной постели и, сжимая в руках свою все еще не согнутую железную полосу, разглядывал ее со всех сторон, приговаривая озабоченно:
— Эта фтучка мовэт не выдевжать. Эта фтучка, кавэцца, не выдевжит! Да, эта фтучка точно не выдевжит!
Напряженная интеллектуальная деятельность Ефимова вызвала у меня, занимавшегося последнее время исключительно физическим трудом, вспышку классовой ненависти, вылившейся в бурное негодование. Собрав все необходимое, я выключил свет, велел Ефимову ложиться спать и отправился на площадку.
Вернувшись, я обнаружил чудовищное преступление.
У меня была приготовлена большая свеча, которую я намеревался торжественно возжечь по окончании наблюдений в знак благодарности Богу. И вот эта свеча святотатскими руками Ефимова была извлечена и кощунственно использована для суетных целей. В свете ее пламени он продолжал вертеть в руках свое творение, приговаривая то же самое, что я слышал перед уходом. Правда, на этот раз он еще свинчивал и развинчивал с помощью струбцины полосу и многострадальную кассету, издававшую при этих манипуляциях леденящие кровь звуки. Дрожащими от гнева руками я отобрал свечу и ушел проявлять пленку.
То, что происходило далее, известно мне лишь со слов Бори. Ефимов, продолжая сидеть в полосе света, падавшего из коридора через приоткрытую дверь, взял “на плечо” подобно винтовке свою конструкцию. Он репетировал фотографирование.
— Раз-два-три-четыре-пять,— бормотал Ефимов и — “жжих-трах! — жжих-трах!” — щелкал заслонкой кассеты.
Наконец, кто-то из новоприбывших поинтересовался, неужели все это необходимо проделывать с такой громкостью. Тогда Ефимов стал вести счет шепотом, но “жжих-трах!” оставалось прежней силы. Через полчаса, изрядно утомившись, он оставил эти упражнения и вновь предался грустным размышлениям вслух относительно надежности своего детища. За сим занятием я и застал Ефимова и, поскольку собирался спать, оное пресек.
Следующим утром проводилась “генеральная репетиция”: накануне затмения в те же часы участники “Экспедиции” отрабатывали свои действия. Меня же беспокоило положение Солнца. Когда я приехал, Sinemanus поведал мне, что с помощью теодолита определен ориентир по азимуту для полной фазы. Поэтому я извлек Sinemanus`а из постели и заставил этот ориентир указать. Им служила какая-то труба, торчавшая из-за горизонта. И свой окоп я вырыл, пользуясь этим ориентиром, что было непростительным легкомыслием.
Во время “репетиции” шла суетливая работа, ученые мужи склонились к своим сложнейшим приборам, специально назначенный человек отсчитывал громким голосом время. Ефимов бродил по площадке и всюду совал нос. За пятнадцать минут до условного “затмения” он наконец согнул свою полосу, привинтил кассету и придавил камнем всю конструкцию неподалеку от моего сооружения.
Я же в это время все более убеждался в том, что Солнце запаздывает примерно на полчаса относительно “Ориентира Sinemanus`а”. Поэтому мне пришлось передвинуть камни и спектрограф, чтобы выставить его в нужную точку. Когда все было готово, я тщательно укрыл свою систему спальным мешком и полиэтиленом, после чего, уверенный в завтрашнем дне, предоставил остальным возможность репетировать дальше уже без меня.
К вечеру этого последнего перед затмением дня неожиданно появился известный всем, пожалуй, даже более чем сама Схола, доктор Tange; его поезд слегка опоздал — на каких-нибудь восемнадцать часов. Tange скорее относился ко “второй категории”, поэтому такая задержка в пути нисколько не помешала его наблюдениям.
Перед сном я произвел самое последнее приготовление — зарядил пленку в кассету, и довольный собой лег в постель. Но как только я начал погружаться в сладкий и безмятежный сон, распахнулась дверь, приходившаяся прямо против меня, и в светлом прямоугольнике появился черный силуэт Ефимова. Сдавленным голосом он потребовал фоторукав. Поскольку я не привык представать перед посторонними взглядами не полностью одетым, Ефимову пришлось подождать снаружи. Наконец, он уселся рядом со мной, побросал в рукав свою кассету, пластинки, что-то еще и стал сосредоточенно бренчать всем этим, издавая громкое сопение. Сон мой, разумеется, был нарушен. Некоторое время спустя раздался резкий и очень краткий звук “знь!” и крик Ефимова на вдохе:
— А! А!
После непродолжительной паузы бренчание и сопение возобновились. Наконец, Ефимов пришел к заключению:
— Плафтинка товстовата!
Он был столь поражен своим открытием, что в течение десяти минут не переставая повторял это с различными вариациями. Я, собственно, не находил ничего удивительного в том, что после всех его подготовительных манипуляций кассета отказывалась принимать в себя пластинку. Но, видя мучения ближнего, я не мог отказать ему в помощи хотя бы добрым советом, и стал предлагать разнообразнейшие способы уменьшения толщины пластинки. Самым радикальным и доступным, в особенности, если вспомнить, что Ефимов — оптик, было, по моему мнению, — подшлифовать ее песком на берегу озера. Однако Ефимов не оценил моего внимания и на очередное предложение вопросил:
— Ты фто, ивдеваефься?
Тогда силы покинули меня, я разрыдался и вскоре уснул.
Ранним утром, едва я успел промыть слипшиеся веки отравленной озерной водой, начались частные фазы затмения — край Луны коснулся Солнца. У меня оставался час до начала работы, которую надо было успеть выполнить за сорок секунд.
Местная власть не могла оставить без контроля столь редкостное в своих краях событие и прислала представителей, полагая, очевидно, занятое “специалистами” место наиболее подходящим для наблюдения за правильностью хода затмения.
Sinemanus прилежно фотографировал на “Громадном Рефракторе”, температура воздуха и сила ветра тщательно фиксировались. Ефимов бродил по площадке, и от нервного напряжения его била крупная дрожь. Я же в это время пребывал в полном недоумении и, можно сказать, смятении: на этот раз Солнце запаздывало уже примерно на час.
Если рефрактор Sinemanus`а, как и прочие инструменты, легко поворачивался на монтировке, почему никто и не заметил этого странного явления, мой спектрограф был заранее направлен в заданную точку. Я пытался убедить себя, что задержка Солнца кажущаяся и вызвана лишь моей чрезмерной мнительностью в связи со вчерашним происшествием. Однако чем дольше я присматривался к Солнцу, тем менее возможным казалось его перемещение в нужное место за оставшееся время.
Несмотря на остроту ситуации я, все же, успел подметить, что за ночь Ефимов ухитрился каким-то чудом вставить пластинку в кассету.
Время шло, и мои опасения становились реальностью. За пятнадцать минут Солнце никак не могло сместиться на двадцать градусов. И когда “счетчик времени” провозгласил: “До полной фазы осталось десять минут”,— я налег всем телом на камни. К счастью, еще накануне я запасся деревянными клинышками, подкладывая которые под доску со спектрографом, я навел его на Солнце в последние секунды до появления короны. Действуя уже бессознательно, я передвигал винтом кассету, открывал и закрывал заслонку и командовал “секретарше”, когда надо было поворачивать поляроид. С работой я управился еще до окончания полной фазы и секунд десять или пятнадцать видел корону — редкая удача для наблюдателя, занятого чем-то иным, нежели измерение температуры воздуха.
Эти мгновения заслуживали того, чтобы ради них отправиться в дальний путь и претерпеть все испытания. Горизонт был опоясан багровым заревым кольцом, красное у горизонта небо через множество оттенков оранжевого, желтого и зеленого переходило в густую синеву в зените. И на темно-синем фоне среди проступивших звезд мягким жемчужным светом сияла солнечная корона, окаймлявшая совершенно черный диск Луны. Удивительное зрелище вызывало трепет перед величием замысла Творца: если бы Богу не было угодно разместить Солнце, Землю и Луну таким образом, что видимые нами размеры первого и последней почти совпадают, если бы Луна была чуть меньше — род человеческий оказался бы лишен одного из прекраснейших зрелищ, столь располагающего к размышлениям о Вечности.
Но вот небо дрогнуло, появился первый слепящий луч, и великое событие окончилось.
Обессиленный, я просидел на краю окопа минут двадцать, а затем принялся упаковывать спектрограф и прочие вещи. В этом уже была необходимость, так как Sinemanus объявил об очередной милости местной власти: в ближайшие часы нам должны были предоставить автобус для доставки на станцию. Немного придя в себя, я обнаружил, что Ефимов нервно теребит кассету, которую намертво заклинило во время экспозиции. Остальные наблюдатели пребывали в радостном оживлении, предвкушая близкую славу...
На этом яркие воспоминания обрываются. Четыре дня пути в вагонах третьего класса не были полны событий, достойных запечатлеться в памяти.
Вернувшись домой, я был вынужден отбывать трудовую повинность в Университете, от которой был временно освобожден по случаю затмения.
Уже в самом конце лета Sinemanus собрал “ведущих членов Экспедиции”, руководивших наблюдениями, для ознакомления с их результатами, а заодно для принятия внутрь сосудорасширяющих средств.
С большим трудом Sinemanus убедил меня в том, что неясные расплывчатые точки на его фотографиях являются изображениями солнечных пятен, а не дефектами эмульсии. Сама же корона у него не получилась: во время полной фазы отказал затвор; а я на этот снимок очень рассчитывал — он нужен был для обработки моих наблюдений. Но Sinemanus с гордостью заявил, что фотография короны все же имеется, и извлек снимок, сделанный телеобъективом. Увидев его, я потерял дар речи: снимок был уникальный, ибо запечатлел во время одного затмения сразу две короны, налагавшиеся друг на друга.
Sinemanus с гордостью поведал, что уже готовит статью в тот самый солидный журнал. Я воспринял услышанное без особого восторга, поскольку не испытывал сильного желания увидеть в публикации свое имя по соседству с двойной короной, так как это явление было столь ново и неожиданно, что могло стать поводом к обвинениям в фальсификации.
Когда сосуды у присутствующих достаточно расширились, а богохульный Ефимов изображал “Смерть Иоанна Крестителя”, Sinemanus доверительно рассказал мне о причине странного поведения Солнца в день затмения. Как читатель помнит, события происходили в 1981 году. Возможно также, читатель не забыл, что это был первый год введения “летнего времени”. Так вот, “репетицию” Sinemanus проводил по старому, “декретному” времени, а в эфемеридах (таблицах) затмение было уже расписано по “летнему”. Этому блистательному организационному эксперименту явно способствовало имевшее место накануне совместное истребление Sinemanus`ом и “руководителями” вновь прибывших экспедиций его излюбленного продукта, предусмотрительно припасенного поварихами.
Жена и сын Sinemanus`а до сих пор имеют мужа и отца лишь потому, что к моменту его откровений уже притупились мои впечатления от “ожидания” Солнца, передвижения камней и манипуляций с деревянными клинышками.
Последнюю неделю лета я потратил на то, чтобы извести рулон бумаги, записывая свои спектры на пулковском фотометре. Впоследствии Sinemanus коварно выманил у меня негативы, и они хранятся у него по сей день, так и не стяжав мне заслуженной славы и не обеспечив спокойную старость.
Санкт-Петербург, 1988 — 1998 г.г.
|
Пользователь
Обновления
Доска объявлений
Астротека
Статьи - выбор категории
